Скажем, пять утра. Он грациозно отталкивается от противоположной стены и медленно подходит ко мне, устало и несколько грустно улыбаясь. Повязка до сих пор закрывает его левый глаз, и, кажется, на ней появилось небольшое тёмное пятно, хотя в полумраке различить какие-либо изменения в нём невозможно. Я замираю, словно взгляд одного его голубого глаза покрыл всё моё тело тонкой коркой льда, не позволяющего шевельнуть даже кончиками пальцев. Он тянет ко мне руку.
Меня передёргивает, и я просыпаюсь от яркого света, бьющего в глаза.

Я не эпилептик и даже не шизофреник.
Хорошо, что у Б. глаз постепенно приходит в норму (кажется), потому что иначе меня скручивает изнутри, будто бы выдавливает наружу мои органы. То, что у меня в голове, слишком тесно переплетается с реальностью, и это ничуть не нормально. Возможно, я выдумываю, я ведь люблю это делать. (- Почему это волосатое великолепие на моих коленях?)

Ах, да, чуда не произошло.
Вообще были смешанные чувства по поводу моего восемнадцатилетия, потому что замечательные люди смогли поставить меня на место, снова пихнуть мне в голову мысль, что я им всем нужна, но ровно до того момента, когда я решила сделать снова так, как мне захотелось.
Никогда, никогда больше.
В страданиях всегда было что-то такое трагически-прекрасное, что мне всегда нравилось, но меня тошнит от самой себя, потому что да, моё одиночество действительно в моих руках, я могу просто смять его и выбросить в мусорку. Или не могу. Оно, кажется, вросло в пальцы шипами роз.

Она снова говорила Эти Вещи.
Она знает намного, намного больше, чем знаю сейчас я.
Вернусь? Не знаю.

Любит она так, что кровь аж брызжет вслед.